Слово Вокруг Петербурга

27 марта 2007 года Евгения Петровича Меркурьева не стало. Последний раз он раз вышел на сцену Театра на Литейном в премьерном спектакле по пьесе А.Н. Островского «Банкрот», где сыграл главную роль купца Большова.

Слово вокруг Петербурга публикует одно из последних интервью с актером.

Булгаковский профессор Преображенский, Граф Кент из "Короля Лир" и чеховский Вершинин. Он заядлый рыбак, крепкий человек невысокого роста с неимоверно пронзительным взглядом. Он мудрый старик Карп, гордо бросающий в зрительный зал: "Я правду люблю!", он жил в обычной питерской коммуналке...

Племянник Василия Васильевича Меркурьева, актер питерского Театра на Литейном, обладатель Государственной премии России, Евгений Меркурьев сорок лет назад ступил на доски театральной сцены в первый раз...

Вспоминает Евгений Меркурьев:

Был шестьдесят первый год, мы кончили театральный институт имени Островского (ЛГИТМиК). Поскольку я был с такой фамилией – Меркурьев, мой профессор, замечательный Борис Вольфович Зон, говорил: "Евгений Петрович, не сомневайтесь, будете работать в Пушкинском театре". Но тут подвернулась ситуация – приехал такой комсомольский деятель, по фамилии Заплаткин, вот он нас агитировал поехать на Камчатку. Помню совершенно отчетливо свою мысль: "Я же больше никогда туда не выберусь!" Я дал согласие и был очень доволен, счастлив, тем более что я слышал из уст Юрия Владимировича Толубеева, замечательного актера, – он иногда приходил к нам в гости: "Чтобы понять, актер ли ты, – это тебе надо лет пять-шесть поработать в провинциальном театре". И эти его слова у меня сидели в голове. И еще одно такое практическое соображение – было пять городов: Камчатка, Мурманск и т.д., куда можно было уехать, не боясь, что не вернешься обратно в Ленинград. То есть давали броню. И вот так я поехал в Петропавловск-Камчатский.

Я смотрю на Россию с надеждой. С верой и любовью.

Ехать было интересно – в совершенную неизвестность, потому что провинцию русскую знал только по Куприну да по Чехову, и она там выглядит не очень приглядно. Вербовались сразу на три года – два с половиной года отрабатывал без отпуска, полгода отпуска, и через три года ты мог уехать.

Мой дебют помню! Был такой маленький деревянный театрик с фанерными гримуборными, "Облдрамтеатр" назывался. А на моих глазах там еще строился огромный, мощный, по-моему, таких уже больше строить не будут, только при социализме строили. Потом я в нем тоже играл. За эти два с половиной года его наконец-то открыли. Так вот, эта была пьеса на местную тему. В то время так называемые местные драматурги существовали. Человек, который жил в Москве или другом таком городе, приезжал на три-четыре месяца, заключал договор с любым провинциальным городом и считался местным драматургом. Ему давали гостиницу, договоры и все такое, а он писал на местную тему: "Пушкин в Кишиневе" или, например, "Рыбу нужно ловить мористее", то есть, дальше в море заходить. В этой пьесе я играл одного стилягу, которого рыбачка перевоспитывала, и он становился хорошим... А после дебюта был колоссальный банкет, который давал этот местный драматург. Мне запомнилось: на столе стояло столько красной икры, сколько потом я никогда больше в жизни не видел. Она в темноте светилась.

В Петропавловске-Камчатском я играл очень много. Вот, собственно говоря, это и было причиной моей поездки. Опыт. Я сыграл восемнадцать ролей за два с половиной года. Там не был там так популярен театр, как, скажем, в Ленинграде. А зритель очень интересный там был – моряки, интеллигенция была, но немного. Помню, мы играли спектакль "Тетка Чарльза", старинный английский фарс. Три студента разыгрывают свою тетку, я и играл эту тетку. Так вот, в то время с пивом было плохо, и театр прибегал к такому приему – писали: "В театральном буфете пиво", и это заменяло аншлаговую афишу. Приходили моряки попить пивца!

А потом в шестьдесят четвертом я вернулся в Ленинград и сразу попал в ТЮЗ, причем, меня пригласили на роль Ленина. Был спектакль "День тишины", чуть ли не Шатров ставил. Владимир Ильич решил немножко отдохнуть от революции и поехать пострелять зайцев в Финляндию. Любил, говорят, он это дело. И вот был день тишины: он отдыхал, но, правда, потом не выдержал и вернулся... Конечно же, мне Ленина сыграть не дали – там был свой Ленин, тогда это дело было партийное. Но ничего, я там сыграл охранника, человека с ружьем...

...Театр на Литейном сейчас уже практически не ругают, а был период, когда много было критики. Мы эту лодку раскачали – в театр пошел хороший зритель. Мне нравится здесь работать. Я думаю, что этот театр сейчас считается совершенно официально одним из лучших.

Вот была такая история: приехал из Москвы режиссер Клим - это его партийная кличка, на самом деле его фамилия – Клименко. Он в Москве сидел в своем подвальчике и экспериментировал. Очень интересный человек. Такой сделали тогда у нас эксперимент: приехал незнакомый режиссер со своей идеей – привез пьесу Юджина О' Нила "Луна для пасынков судьбы". Там семья, сюжет вроде бы неприхотливый. Клим месяц нас мурыжил, сделали первый акт, чтобы показать худсовету и решить, делать ли его дальше или нет. Мы увлеклись этой работой, все было по-новому, по-интересному, мы просто загорелись – Клим называл это "драйв", то есть, ситуация, когда актеры, как музыканты, начинают импровизировать в одной какой-то тональности. Спектакль на "ура" принял худсовет. И Клим нам сказал: "Вы будете играть этот спектакль, и через год!" Так и произошло!

Мне трудно говорить о Государственной премии, которую я получил... потому что это дело такое... и элемент случайности во всем этом есть, и, может, совпадение каких-то обстоя­тельств... На мой взгляд, "Лес" – это очень интересный спектакль, кто-то не принимает его, но большинство любит. Там есть много замечательных работ актеров. Вообще признак удавшегося спектакля – это хороший актерский ансамбль. А мне всегда хотелось играть в ансамблевом театре. И мне никогда не нравилось, когда на той же Камчатке говорили: "Да, спектакль такой неважный получился, а этот артист играет хорошо", – и даже если это было в мой адрес, я не получал особого удовольствия, хотя конечно приятно было... Карп, может быть, роль и эпизодическая, хотя вряд ли ее можно назвать эпизодической, она – неглавная, потом у Островского всегда особые роли лакеев: "Сам Мочалов играл лакея!" Я думаю, что в Карпе, есть то, что мне нравится в русском человеке: терпение, мудрость, понимание ситуации в самые тяжкие моменты. Он проявляет какие-то чудеса, для того чтобы пережить, как ее называют, невзгоду великую. Недаром я выбрал эту роль для своего бенефиса.

Сейчас зал изменился в том смысле, что действительно в театр пошел хороший зритель! А это ни с чем не спутаешь: когда выходишь из театра, и к тебе подходят люди, только что увидевшие спектакль, на их лице еще эмоции, переживания спектакля, какая-то углубленность в себя, какое-то непередаваемое состояние, после того как ты увидел нечто задевшее твою душу! И я таких людей вижу все больше и больше. Я даже на своем веку наблюдал штуки три кризиса театра. И при социализме, когда вся эта производственная тематика была: колхозы, председатель, который там пил водку, его выгоняли, приезжал хороший, и сразу же становилось лучше... Но это был идеологический театр, сейчас внешне ситуация очень изменилась, но не буду в это дело углубляться.

Что такое театр? Почему он нужен? Это вопрос сложнейший! Мы тут можем голову ломать. Для меня это какая-то загадка, я не знаю, почему это так, но гасят свет, одни люди садятся в зал, другие выходят на сцену – и происходит нечто нематериальное. Сейчас много говорят о духовности, а я думаю, вот здесь, в театре, как раз возникает этот некий дух, это нечто эфемерное. Какой-то жест, интонация, какой-то переход... А потом зрители выходят из зала, и это исчезает! Хотя нет, душа-то помнит, что она пережила на спектакле, если это настоящий спектакль: хороший драматург, замечательный режиссер великолепные актеры – душа помнит!

Одиночество – это такая особая тема. Я думаю, что актер не одинок хотя бы потому, что его труд коллективный, он зависит от партнеров, но как художник, как человек, которого можно назвать творцом, бывает, что и одинок. Публичное одиночество – это когда ты плачешь на сцене и... получаешь от этого удовольствие. Такая интересная вещь происходит – публика может при этом сопереживать и вспоминать что-то совершенно свое.

Каждому человеку, когда его жизнь кончается, хочется думать, что его жизнь прошла не зря! Я всегда думал о конечности жизни. Да, сорок лет... Вот я сейчас в Доме актера репетирую "Гамлета". Когда я зашел туда, в этот зал, в котором меня посвящали в артисты сорок лет назад, я заметил – зал совершенно не изменился: тот же лепной потолок, те же кулисы висят того же цвета, ничего не изменилось! Я уже играю старика Полония, а совсем недавно получал диплом! Сейчас кажется, что сорок лет прошли быстро. Потому что человек все время ждет: вот-вот, будет что-то еще! Все ждешь, а потом оказывается, раз – а она уже здесь, рядом! Старость, я имею в виду.

Сейчас в жизни происходит такой слом! Я помню, слушал свою бабушку, мы про революцию расспрашивали и все такое. Так мне как бы не верилось – вроде бы, в ее жизни ничего не произошло! Что-то ТАМ происходило! Вот так и мы сейчас! На наших глазах крушение огромной мощной империи, все переменилось! Совершенно! А мы вроде бы продолжаем жить так же, как и жили...

Я смотрю на Россию с надеждой. С верой и любовью. В меня впитались мотивы Толстого, Гоголя и Достоевского, которые все-таки верили, что что-то с этой великой страной важное произойдет. С верой и надо жить! Надо делать свое дело, работать, надо держать внутреннее знамя, нужно постараться, все-таки становиться гражданами. Как-то бороться за свои какие-то права. Мне сейчас это уже трудно, я, вообще-то, не борец и не боец, но я думаю, молодое поколение изменит жизнь России!

А пока Россия терпит...

СПб. Апрель 2002 года.
Записал журналист Алексей Ерёмин
Фотографии - (с) Алексей Ерёмин 2002 г.
(публикуется исключительно не для коммерческого использования)